«Оставаться собой!»: открытое письмо Галине Раднаевой

Дорогая Галя! Представляя одну из первых подборок твоих переводов, Африкан Бальбуров пожелал тебе по бурятской традиции «Сайн даа!», что по-русски значит «В добрый путь!». С тех пор прошло семь лет, и все эти годы я внимательно следил за твоими успехами. Ты выпустила три книги на родном языке, была выбрана в правление Союза писателей Бурятии. Успех? Без сомнения, но в то же время все чаще я от тебя получаю горькие письма: «Мне очень трудно, пишу мало. Недовольство собой, сомнение... В детстве много плохого видела, поэтому никак не могу отойти... Вместо того чтобы радоваться над строчками, я мучаюсь. Мне кажется, что я вру, что мои стихи завтра умрут. Приходится заново начинать, но, увы, где-то получается, где-то нет».

Где-то... У меня нет и такой возможности что-то подо тебе, о чем-то поспорить с тобой. Ибо почти нет у тебя переводов за исключением нескольких, сделанных еще в студенческие годы. И в таком твоем «молчании» на русском языке есть следствие твоего сомнения в себе.

И все-таки я решился написать тебе, поговорить о твоем творчестве, поскольку верю в твой талант, в твое искреннее отношение к литературе. А оно-то как раз и характерно для многих твоих ровесников, молодых поэтов, живущих в братских республиках и удивительно скромно заявляющих о себе в советской литературе. То есть их знают и любят у себя на родине, они там издаются и выступают, но не более... Путь к переводу на другие языки для них очень ответственный и трудный, так как связан со стремлением найти соавтора, человека, понимающего «вкус» оригинала, стремящегося донести все его краски, мысли и образы.

Но не с наставлением-советом (мол, ищи переводчика!) я обращаюсь к тебе в этом письме. Суть в другом: мне хотелось бы поразмышлять вместе с тобой о современной бурятской поэзии, найти в ней твое место и попытаться тебя понять. Откровенность, которая возникла в нашем разговоре, дает мне уверенность в ощущении основ твоего творчества, в «предчувствии» (иного слова не найду) твоих стихов, непереведенных на русский язык, в анализе главных направлений развития молодой бурятской поэзии.

Бурятский автор не потерял своего голоса.

У твоего народа, я знаю, есть один интересный обычай, даже традиция. Как только ребенок начинает понимать окружающим мир, осознавать свое предназначение, ему рассказывают его родословную, уходящую по отцовской линии до седьмого колена. В твоей поэзии тоже есть такие родословные гены, и уходят они глубже седьмого поколения. И хотя бурятская письменная литература сравнительно молода — каких-то пятьдесят лет — но за ней лежит глубинный пласт народного творчества, который не является в наши дни слоем вечной мерзлоты. Это — живое, наследственное море.

В одном из своих писем ты мне сама указала свою родословную в поэзии: «Дондок Улзытуев (лирика, белые стихи), Николай Дамдинов (лирика, его поиск), Даши Дамбаев (темперамент), из моего поколения — Намжил Нимбуев (поэтическое, философское восприятие мира)». Ориентиры вполне определенные. Возьмем творчество Николая Дамдинова, его, как ты пишешь, лирику, поиск. И ты несколько сужаешь значение поэзии Дамдинова (подразумевая самое важное для себя), но и я как-то давно выделил эти ее интересные черты.

Лирическая стихия поэзии Николая Дамдинова явственно проступила уже в ранних его произведениях. Собственно с нее, с этой эмоциональной интонации он и начинал:

Как степью широкой,
по жизни хочу пройти.
Вместе с утренним солнцем
я встал не случайно,
Со всеми простился,
и вот я уже в пути,
Только родные
вслед мне глядят печально.
(Перевод Ю. Левитанского)

Это — вступление к поэтическому циклу «Песнь степей», и уже в нем вполне сложился, окреп голос поэта: широкий лирический жест, обращенный к жизненным основам, поиск неизведанного, вольное дыхание. Не случайно, «Песнь степей» еще в подстрочном переводе заслужила высокую похвалу А.Т. Твардовского, который ее и рекомендовал к публикации. «Пишет смело, размашисто, — сказал тогда автор „Василия Теркина“ о молодом бурятском поэте. — Хорошо, что он вот так размышляет о жизни...».
«Вот так...» Лишь один намек, но за ним стоит и естественная расшифровка: вот так и надо писать, чтобы поэзия шла от жизни, от своей судьбы, от своих впечатлений.
Совет Твардовского буквально окрылил Николая Дамдинова. Отныне его стихи не искали каких-то заоблачных сфер, не уходили в декламацию, а, как бы наполняясь гудящим ветром с Байкала, с родного Баргузина, раскатывали мощное эхо по сибирским просторам:

Взмывая ввысь с неистовым рычаньем,
Небес достигнет волнами Байкал
И землю всю
встряхнет до основанья
И превратит,
взъяренный,
в груду скал!
(Перевод В. Карпеко)



Лирическая первооснова творчества Дамдинова неизменно слита с его гражданственным пафосом. Он из того поколения, которое свежо и непосредственно заговорило в советской поэзии с середины 50-х годов. «Ветер века» наполнил его паруса радостным приятием жизни, открытостью чувств, возвышенностью мысли.
От такой пафосно-романтической интонации нелегко было перейти к сложному миру лирики, с ее неторопливостью сюжета, опосредованными раздумьями над бытием, сердечным «ты». Поэтика Дамдинова и здесь легко трансформировалась, нашла свою форму выражения. А ведь сколько мы знаем примеров, когда у «громких», «трибунных» поэтов стихи о любви выходили вялыми, блеклыми. Бурятский автор не потерял своего голоса.



Новизна содержания рождает новаторство формы. К изменению последней Николай Дамдинов шел естественно, органично. Что такое «Песнь степей»? Большое ли стихотворение, цикл ли, а может, небольшая поэма? Нет, именно песнь, торжественная, величавая, где зачином, рефреном идут строки: «Как степью широкой по жизни хочу пройти». А откуда возник цикл стихов «Жизнь моя, Байкал»? Они написаны в разные годы, но объединены одной идеей — страстной защитой природных богатств. И опять же — они читаются, как единая лирико-философская поэма. В ней уже «зародыш» и следующего рывка бурятского поэта к новой, неизведанной еще в его родной поэзии форме — венку сонетов. Как и я спросил Николая Гармаевича — нет ли переклички между венцом и циклом «Жизнь моя, Байкал»? Подумав, он ответил утвердительно. И правда, в венке сонетов «Звездный путь» развивается та же тема, что и в «байкальском цикле», так же варьируется мысль поэта, переходя от одной главы к другой, от одного сонета к другому, так же общий каркас замысла скрепляется единой идеей защиты природы.

Близкие черты дамдиновского героя я уловил и в твоих стихах. Это не перепев знакомого, а утверждение все той же мысли о единственности творца, его обнаженности перед читателем. Ранние строки Дамдинова: «Вы не знакомы со мной? Вот я, как на ладони» — можно продолжить твоими:

И легких побед не желаю,
Идти — так на праведный бой.
Хочу быть Раднаевой Галей,
Хочу оставаться собой!
(Перевод Л. Глаголевой)

Здесь утверждение своего «я» выражено тобой немного декларативно, но мне важна близость вашего взгляда на мир, который рождается от стремления молодого поэта принять опыт старшего. Поиск Дамдинова служит мощным мотором для последующих поэтических поколений Бурятии. Он прокладывает новые пути в поэзии. И поэтому в твоих поэмах (к сожалению, непереведенных) я вижу все тот же прием лирико-эпического охвата событий, выраженных через собственное «я». Еще в «Комсомольской правде», сразу же после твоих первых публикаций, я писал, что ты видишь поэзию природы и жизнь человека в своем первородном, почти языческом естестве.

И отраженный в луже небосвод,
У ног моих лежащий, потрясет
И всколыхнет не ветер, не гроза,
А лишь одна упавшая слеза.
(Перевод Л. Степановой)



Тогда же я отмечал и стремительность, присущую твоему стиху («Ветер, плачь без меня. Звездопады не знают запрета. И в степи, и во мне плачут песни далекого предка...»), и образную эпичность. Только выводить все эти качества из фольклорных образцов было бы ошибкой. Я еще не был хорошо знаком с современной бурятской поэзией, и постепенно за эти годы она мне как бы открывалась все полнее и интереснее.

Одним из первых открытий стала книга молодого поэта Лопсона Тапхаева. Что в ней привлекло? Свежесть и разработанность образов. Подумай только — из каких глубин Сибири вышел поэт (Тункинский аймак — это далековато даже от Улан-Удэ), а его стихи не несли в себе и налета провинциальности, подражания или доморощенного эстетизма, что, увы, случается весьма часто. Наоборот, они читались как остросовременные, оснащенные всеми познаниями текущего бытия, строки. В них-то как раз и угадывались еще неясные тогда черты молодой поэзии 70-х годов с ее предельной лаконичностью, остротой переживаний, самобытностью взгляда. Возьмем ли мы «Монолог слепого» или «Балладу о цветах» — сразу же почувствуем близость исканий бурятского автора к творческим находкам современных русских поэтов. Много, скажем, писалось о детстве, а так как это сделал Лопсон Тапхаев, прозвучало впервые:

Радуюсь встрече, грущу ли о ком
— вспомню! И нет мне ответа.
Брызги! По лужам бегу босиком!
Где оно, где это лето?
Пройдено много дорог и морей.
Путь возвращенья неблизкий.
Пятна тех брызг на рубашке моей
смыты рукой материнской.
(Перевод В. Бояринова)

Почти одновременно с Лопсоном Тапхаевым вторым изданием вышла книга Намжила Нимбуева. Поэт умер, едва переступив порог своего двадцатилетия, но в его стихах обозначился новый поворот бурятской поэзии. «Намжил Нимбуев, — подчеркивал Н. Дамдинов, — трепетному, нежному содержанию своей лирики нашел такую же изящную — напоминающую крылья стрекозы — форму». Поэт писал по-русски, и, читая такие стихи, я всегда ловлю себя на мысли, что автор — иноязычный, что еще не «чувствует» даль и глубину слова, не умеет с ним обращаться свободно. Будто что-то его закрепощает, сдерживает. А вот белый стих Нимбуева убедил меня в обратном. Талант его, действительно, был очень нежен, но за этой хрупкостью вырастала и немалая отвага. Крылья стрекозы иногда несли орлиный груз. Вот лишь одно его стихотворение «Охота на мотыльков»:

Поэты, махая сачками,
Гоняются за мотыльками.
Но ловятся редко мгновенья —
Бездумной души дуновенья.
Мгновенья те драгоценны,
Но, как все мгновенья,
мгновенны.

Проносятся годы, дряхлеют сердца,
А ловле мгновений не видно конца.
За этим нелепым занятьем
Застанет их смерть на лугу.
И страшным чугунным проклятьем
Сачок загудит на бегу.

Если бы эти стихи были сначала написаны на бурятском, а затем переведены на русский, то не уверен, что перевод оказался бы столь искусным и мастерским. Намжил Нимбуев мало успел сделать за свою короткую жизнь, но то, что им написано, его лучшие стихи останутся в бурятской поэзии надолго.
В связи с Намжилом Нимбуевым как не вспомнить близкий ему по судьбе талант Дондока Улзытуева, хотя разговор об этих двух поэтах начинать необходимо, конечно, с последнего. И не в том, что Улзытуев больше известен, у него вышла при жизни не одна книга стихов. Просто его поэзия оказала большое влияние и на Нимбуева, и на последующих молодых поэтов Бурятии. Каждый из них посвящает признательные строки своему старшему товарищу. Есть они и у тебя:

Закричала звезда,
Словно врезалась грудью в стрелу на лету,
И, роняя лучи, покатилась,
грустя,
в темноту...
(Перевод В. Левенко)

Заметила ли ты, что в больших городах звезды меньше видны, чем в поле, в горах? Так и поэзия Улзытуева — она читается ярче, чище, когда увидишь его родину, проедешь по ней пусть хоть сотню километров. Создать пейзаж в национальной поэзии — одно из немалых достоинств. Мне кажется, что пейзаж в стихах Дондока Улзытуева наиболее подходит к лицу Бурятии. То тут, то там видишь «туманную мглу, окутавшую вереницу холмов», а «в бурой долине белеют пятна снега», и «с грохотом лед ломает Хилок, спеша к Селенге». В центре этого живого мира природы ая ганга — голубая трава:

Ее имя
как отзвук старинного медного гонга.
У нее суховатые
колкие стебли.
От нее синеватые
наши бурятские степи...
(Перевод Е. Евтушенко)

Смелость повседневной жизни, легкость передвижения делали бурята зависимым от природной стихии. Читая стихи твоих земляков, я удивлялся, как можно жить среди бесконечных пространств, разделенных на горизонтали степей и вертикали гор, и не чувствовать величия природных сил, собственной несоразмерности им. Ничуть не бывало! Скорее, авторы озабочены другим — как «постичь бесстрастность и величье этих гор» (Л. Тапхаев). Их природа не пугает, а притягивает, одиночество не беспокоит, дорога не тяготит. Лишь оказавшись в городе, в толпе людей, просыпаются доселе дремавшие чувства. «Городские кварталы стоят, я от зданий высоких устал...» (Дондок Улзытуев). «Дитя карнизов городских, я вспомнил о кипчакских саблях...» (Намжил Нимбуев). «В печальный час я вспомнил свой улус...» (Лопсон Тапхаев). Что это — ностальгия? Поза? Поэтический прием? И ни то, и ни другое, и ни третье. Все эти поэты, как и более молодой Баир Дугаров, как Мэлс Самбуев, по своему складу не созерцатели. Их поэзия не повествовательна, а метафорична. Они стремились и стремятся постичь весь мир, не ограничиваясь «песней степей» или «песней гор». Но удаление от родных мест вызывает у них обостренные воспоминания об ушедшем, о «тропинках своего детства». Чувство вполне естественное, даже необходимое в жизни современного человека. Только вот выражается оно почти всегда излишне стереотипно («здесь — там»).

Баир Дугаров, как и Намжил Нимбуев, пишет пo-pyccки. У него встречаются интересные детали, удачные образы. Например, так сказано об олене: «Куда же смотрят так печально орешки мягкие зрачков...» Хорошо! А дальше — уже от литературы, от выдумки: «...Из-под коряги величавой обитых бархатом рогов?» Стремление сказать по-своему оборачивается неточностью, поэтической недостоверностью. Кто, скажем, в «гальке семян» увидит арбузные семечки? Или не поморщится ли читатель от такого дурного образа: «Апельсиновую корку прямо под ноги январю ты бросала... »?

Недостатки поэзии Баира Дугарова, надеюсь, будут изжиты самим автором. Он успешно сейчас работает. Сложнее вопрос с Людмилой Олзоевой. Ее поэзия так и пестрит набором провинциальной жеманности вкупе с плохим вкусом: «поле пречистое», «мирские обузы», «зелень неизбывная», «сферы красоты», «нежность коварная». Чего здесь только нет!

Конечно, мне далеко до полного анализа поэзии Бурятии наших дней. Я ничего не сказал о мужественной лире Дамбы Жалсараева, о гражданственном звучании стихотворений Владимира Петонова и т.д. Согласишься или не согласишься ты со мной, но на таком разнообразном фоне нетрудно и затеряться. Необходим немалый талант, чтобы сказать в бурятской поэзии свое слово.
Каковы же общие направления ее развития? Выделить их для нас — значит обобщить опыт двух-трех поколений, отмечая, с одной стороны, устойчивые черты, а с другой — развитие, опирающееся на традицию.
В одной из статей, посвященных молодой бурятской поэзии, я прочитал весьма занятную мысль, суть которой сводилась к следующему: бурятская поэзия по своей природе статична, в этом не отражает невозмутимо-спокойную созерцательность мышления народа («вековое мировосприятие скотовода»). Причем примеры автор статьи брала из стихов Лопсона Тапхаева, Дондока Улзутуева, Баира Дугарова и Мэлса Самбуева. Все правильно. Но неужели «вековое восприятие скотовода» не менялось со временем, оставаясь раз и навсегда застывшей и весьма мрачноватой глыбой? Кстати, созерцательность мышления ведет не к познанию глубины жизни, ее противоречий (как думает автор статьи), скорее наоборот — именно созерцательность и рождает в литературе поверхностную описательность, прозаизмы и голую дидактику.

Возьмем стихотворение Бараса Халзанова (кстати, он сын чабана, и кому уж, кажется, как не ему впитать в себя созерцательность, эту «черту сугубо национального стиля»), называется оно «1946 год». Автор описывает или вспоминает картинку быта того времени: «В воде по колено» стоят волы. Сценка статична и вроде бы не вызывает никаких эмоций. А волы стоят в холодной воде оттого, что у них ноют старые раны, полученные от изнурительного труда во время войны. Все веселятся, все празднуют победу и только не замечает никто, как болят у волов ноги. Какой неожиданный поворот, какой эмоциональный заряд несет эта спокойная, идиллическая картина!..

Нет, не прав критик, ища «национальные черты» в несуществующем, причем, привлекая к своим умозрительным доказательствам, опирающимся на литературное знакомство с жизнью, стихи ни в чем «не повинных» поэтов Бурятии.

Не точен был и я, когда выводил в своей ранней статье твое творчество только из фольклора. «Я сама не понимаю, почему мне не близок бурятский фольклор, — писала ты в ответ. — Язык его нравится, но дух, восприятие мира (слишком умудренное или наивное) совершенно мне чужды». Категоричность полная, но она не распространяется на твоих сверстников-поэтов.

Взаимоотношения культурного наследия с современностью достаточно сложные. Сейчас происходит процесс повсеместного углубления в свои начала, поиск новых черт выразительности. Но даст ли он искру осмысления проблем нашего дня или же обогатит лишь образную систему мышления? Приобретения идут за счет полемичности, возвращения к «истокам» речи. Но ведь они никогда не были законсервированы, а развивались по законам бытия и сознания народа. Как и поэтический язык.

Теперь посмотрим на бурятскую поэзию. Нет и здесь однозначности по отношению к фольклору. «Отходить и приближаться, — так выразил Дамдинов процесс усвоения фольклорных образцов. И тут же добавил: — Это — мое. А у Дондока Улзытуева — все на фольклоре». Мне трудно спорить с бурятским поэтом, но, читая Улзытуева, я чувствовал, что да, он прекрасно знаком с народным творчеством, только он его не использовал вглубь, а ограничивался внешними атрибутами. Улзытуев слишком был современным для своих лет поэтом. Современным — и в хорошем, и в плохом смысле, ибо что-то уже от него ушло в прошлое. Что? В первую интонация интонация, лишенная даже намека на иное восприятие мира, нежели оптимистическое, светлое, радостное. И во-вторых, поэты стали более сосредоточенными на неоднозначности образа, на его втором, скрытом плане.

В твоих ранних стихах встречалось много заверении, клятв будто ты стремилась дать обещание всему миру быть такой, и не иной. Какой? Все терялось в абстрактных призывах. Oбраз, как говорят в критике, лирической героини твоей поэзии был pасплывчат, несобран. Она поклонялась родной земле, искала верности в любви, думала о своем предназначении, но ее «я» еще не обрело устоявшейся плоти. Отсюда и голословные клятвы: «Эта степь — моя мать. Эта степь — мой ребенок» или «Я взглядом целую прохожую мать-россиянку, так нежно и долго, как будто целую тебя» (стихотворение «Мама»), или «Мать — земля моя, твой и ребенок и гость, я к тебе наклоняюсь, любя и жалея...».



Правда, вынужден оговориться, что эти стихи — из первой твоей книги, к которой ты относишься, судя по твоим отзывам, отрицательно («в основном, плохие стихи»), а я же не знаю продолжения — что ты писала дальше. Твой призыв «Оставаться собой!» должен быть до конца выдержан.

Еще при первой нашей встрече в Литературном институте запомнился твой взгляд — какой-то упрямый, волевой. Ты резко выделялась среди студенток своей серьезностью, основательностью. Не зря твои друзья тебя прозвали «медвежонком», ведь твое поведение как-то не вязалось с твоим небольшим ростом.

Потом я был у тебя в гостях в Улан-Удэ. Живешь ты трудно, хлопотно, и нужно иметь большую силу воли, чтобы не бросить писать стихи при семье, массе забот, напряженной журналисткой работе в газете. А сколько же зато тем дает тебе жизнь всей Бурятии! Ты сейчас постоянно в командировках, видишь все своими глазами и, вероятно, эти впечатления (а они — от жизни!) каким-то образом войдут в твои стихи.


Как бы мне их хотелось прочитать!

С приветом —
Вадим Дементьев.