Литература
Зов судьбы
21 марта 2022
761
Народный поэт Бурятии Николай Дамдинов не раз обращался к образу Доржи Банзарова.
Историческая драма «Доржи Банзаров» посвящена его последним годам. А поэма «Песня о Доржи Банзарове», писавшаяся одновременно с драмой, повествует о его детстве и юности.
Николай Дамдинов
О различиях двух произведений писала известный исследователь Т. Очирова в монографии «Николай Дамдинов. Литературный портрет»:
«По способу художественного мышления ,.. по идее, заложенной в них, они различны. И если имеет место отметить эти различия, то лишь потому, что философская подоснова поэмы несравнимо шире и значительнее, она вырывает ее из рамок биографических. И повесть о детстве Доржи ширится, словно бы разворачивается в пространстве и времени, получает второе измерение, становясь, по сути, поэмой, воспевающей духовное богатство народа, из глубин которого вышел Доржи» [1 : 96].
Еще со времени романтизма специфически «поэмное» событие — это само столкновение лирического и эпического начал как судьбы и позиции личности с внеличными (историческими, социальными или космическими) силами. Самый яркий образец — «Медный всадник» А.С. Пушкина. Именно к такому изображению событий и их истолкованию стремится Н.Г.Дамдинов в «Песне о Доржи Банзарове».
О жизни юного Доржи читатель узнает следующее: он пятый сын Банзара Борхонова, джидинского казака, несущего пограничную службу на границе России с Китаем, живет в мире народных обычаев, быта, родной степи, воспитывается отцом в духе следования долгу целого сословия — инородческого казачества, к которому принадлежали его дед и прадед (об этом ему рассказывает отец во время первой и долгой, почти годичной дозорной службы), вместе с отцом несет службу вдали от семьи, излечивается от смертельной лихорадки, его направляют на учебу в кяхтинскую школу, и, наконец, способного мальчика собирают и отправляют в Казанскую гимназию.
Большая часть повествования в поэме — подробный рассказ о мире народных обычаев, простого быта, и это рассказ сугубо эпический, в нем нет взволнованного и напряженного монолога лирического субъекта — того, что является главным в лирических поэмах Николая Дамдинова.
Особую значимость приобретает фигура повествователя, для которого чрезвычайно важно подробно рассказывать о том, как женщины катают войлок на юрту, как мужчины забивают на зиму быков, какие песни поют, как провожают в путь мужей и сыновей бурятские женщины, как встречают, истомившись в разлуке, и т.д. И эти бытовые зарисовки, весь вещный мир даны крупно, детали и мелкие подробности приобретают самостоятельную значимость. Такой пристальный интерес к чертам национальной жизни не противоречит, а наоборот, тесно связывает повествование с его философским обобщением.
Символика поэмы многопланова, многослойна, она очень лирична, драматична. Символы образуют идейную глубину, складываются в прихотливые узоры. Можно представить повествователя (рассказчика) как бы состоящим из собственных символов, обрамленным ими — как некоего улигершина: бескрайняя степь, птицы в вышине, ветер треплет волосы и травы, а слушатели заворожены поэтичностью и мудростью сказа.
В повествователе органически сочетаются глубокий лиризм с напряженным драматизмом, богатство воображения с тонкой наблюдательностью, живописная яркость с подлинно философской глубиной. А символы, возникающие в его рассказе, это мосты между реальным миром и миром идей. В «Песне о Доржи Банзарове», поэт, испытывая постоянное тяготение к народной поэзии, вышел к новым возможностям изображения, к новаторским поискам в образном постижении мира национальной жизни.
Особенно много места занимают картины природной жизни — гораздо больше, чем рассказ о социальных явлениях, которые, хотя и долетают до жизни в юрте и степи, не затрагивают какой—то важной и осмысленной жизни маленького мальчика, а затем подростка, приобщающегося к окружающему миру, а это мир природной жизни. Подробно и поэтично переданы повествователем картины летнего степного зноя, лютого зимнего холода, описание очистительных, спасительных ливней и гибельных для людей и животных морозов.
Эти картины позволяют выделить образы—символы поэмы, раскрывающие быт и бытие, саму душу бурятского народа, имеющие к биографии будущего ученого как непосредственное, так и вполне опосредованное отношение, образы как зримо—вещественного характера, например, степь, юрта, мать, объекты животного и растительного мира, так и отвлеченно—духовные, например, судьба и ее предначертание, время и его бег, тьма и свет и др. Главный же образ в поэме мальчик Доржи, в реальном облике которого обнаруживается символическое обобщение: он выступает «как символ, как предвестник расцвета бурятского народа» [1 : 105].
Он, этот символ, возникает в самом повествовании — неспешном, неторопливом, словно его ведет, выпевает величавый сказитель—улигершин, которому открываются древнее знание и будущие дали истории. И очень часто эти пространственно—временные связи обнаруживают философский настрой и интонацию: «Түмэн бодосто байгаалитайгаа хүн бүхэн / Түрэжэ ерэхэhээ, ойро холыншье оролсоотой. / Далайн долгилоон, / Сээжэдэ сохилhон зүрхэн, / Сэнхир тэнгэриин уларил — булта холбоотой. / Бүмбэрсэгэй эрьесэ бүхэн үсэдөөр / бүгэдын заяанда өөрын нүлөө үгэдэг лэ» [2 : 47]. «С тысячеликой природой человек / С рожденья самого крепко связан. / Сердце бьется в груди, завися / От волнения морей, / От течения ветров в поднебесье. // И каждое вращенье земли / Часто судьбы людей изменяет».
Дуган в Нижнем Ичетуе
И здесь очень важен статус повествователя, интонация и манера речи, в которой и возникают те или иные образы, претендующие на символичность. Даже когда в речи появляется описание состояния окружающей природы или драматический диалог, речевой и психологический облик повествователя всегда дает о себе знать.
Вот мальчик серьезно заболел: («Горло обруч из пальцев безжалостных сжал, / И Доржи не в доху, / А в огонь завернулся») — и летняя жара сожгла травы, «степь как будто посыпана пеплом...». И сопровождается это описание поэтическим размышлением рассказчика, его предположениями, сомнениями: «Арбатайдань — / Аза талаанайнь туршалга гү, / Али үшөөхэн боргожоогүйгэйнь гэршэлгэ гү, — / Амииень буляан абаашахаар дүтэшэг / Аюумшагта шадалаа харуулhан мэтэшэг» [2 : 39]. «В десять лет — / Испытанье ли это судьбы, / Подтвержденье ли слабости духа и тела? — / Грозным вихрем нежданно болезнь налетела, / Показав свою страшную силу».
А вот Доржи стоит перед старейшинами рода, которых созвал отец, прежде чем решить, посылать ли способного мальчика учиться в далекую Казань, и слушает их поучения: «— Гал гуламтаяа hахиха ёhотой одхоноо / Газарай холодо мордохуулхатнай хайшаа юм? — / Гэнэ ха нэгэн. — Энэ шадараа, ойрохоноо, / Гэртээ үлөөхэ гээшые би hайшаанам» [2 : 53]. «— Младший — это хранитель огня в очаге, — / Для чего его отправлять далеко? — / Говорит один. — Надо жить ему рядом, невдалеке, / И думаю, надо дома оставить его».
Предваряя ответное слово Доржи («Неужели в широких степях наших нет / Человека, способного к мудрым наукам? / ...Не противьтесь желанью, отцы, моему, / Может быть, окажусь / Я таким человеком»), повествователь не просто сообщает, что следует после речей старейшин, а проявляет и свое субъективное мнение, которое усилено формой восклицания и подчеркивает уверенное знание правоты маленького героя: «Сээжэдээ гал нюужа hууhан Доржо / Сэхэ ойлгобо хурдан hонор зүнгөөрөө: / Харгы замынь мүнөөл гарахань тодоржо! / Харюусажа шадаал hаа, / Хэлэhэн үгөөрөө / Хамаг наhаяа шиидхэхэнь лэ өөрөө!» [2 : 54]. «В груди огонь скрывающий Доржо / Понял в остром своем предчувствии: / Сейчас его судьба определится! / Сумеет ответить / Нужными словами / Решит он сам свою судьбу!».
Облик повествователя раскрывается в особой близости к герою. В сцене возвращения домой после первого своего пребывания на границе, когда в мальчишке уже проглядывает мужчина, Доржи вдруг «чутко вслушался в шепот простора ночного» и услышал то ли «звук какого—то странного, властного зова», то ли эхо, «или рога далекое гулкое пенье»: «Yлүүшье хонгёо бэшэ аад, / Хүнэй зүрхэ руу / Yсэдөөр орожо, доhолгон байба голhоо. / Урдаhаань угтаад, зүрхэн сохилно, түргэдэн: / Уран, дүлиибтэр энэ абяаниинь хадаа— / Уулын үндэртэ, тэмсэлэй эгсэ зүргэдэ / Уряалан дуудаhан хоолой мэтэ hанагдаа... / Доржо hууриhаа бушуу hүрэжэ бодонхой, — / Дорюун энэ дуун / Тэрээндэ танил болонхой: / Хүдэр бэеын хүсэн тамир Бии гэжэ / Хүбшэдэ /Буга / Урамданал иигэжэ!» [2 : 27]. «Звук глухой, / Но ведь в самое сердце проник. / И в ответ забилось оно все быстрее: / Красивый, глуховатый этот звук — / В горной вершине, к битвам / Призывающим зовом казался... / Вскинулся с места Доржи, — / Боевой этот зов / Был уже ведом: / О силе и мощи своей объявляя, / В тайге / Изюбрь / Трубит!»
У памятника Д.Базарову
Произошло почти фантастическое событие, но в нем нет никакой мистики: герой вдруг услышал волнующий зов за пределами юрты, и это чувство можно назвать зовом судьбы. Такой дар дается не каждому человеку, считает автор поэмы, выводя этот символический эпизод. И повествователь предрекает: скоро—скоро «судьба затрубит» и властно потребует от героя выполнить свое предназначение.
Здесь способными на предсказание оказались сразу двое, в чем и заключается художественная сила поэмы, — и сам автор, большой поэт, и герой, уникальная во всей истории культуры бурятского народа личность Доржи Банзарова.
Литература
1.Очирова Т.Н. Николай Дамдинов. Литературный портрет. — М., Сов. Россия, 1980.
2.Дамдинов Н. Доржо Банзаров тухай дуун. — Улаан-Үдэ: Буряадай номой хэблэл, 1970.
Николай Дамдинов
О различиях двух произведений писала известный исследователь Т. Очирова в монографии «Николай Дамдинов. Литературный портрет»:
«По способу художественного мышления ,.. по идее, заложенной в них, они различны. И если имеет место отметить эти различия, то лишь потому, что философская подоснова поэмы несравнимо шире и значительнее, она вырывает ее из рамок биографических. И повесть о детстве Доржи ширится, словно бы разворачивается в пространстве и времени, получает второе измерение, становясь, по сути, поэмой, воспевающей духовное богатство народа, из глубин которого вышел Доржи» [1 : 96].
Еще со времени романтизма специфически «поэмное» событие — это само столкновение лирического и эпического начал как судьбы и позиции личности с внеличными (историческими, социальными или космическими) силами. Самый яркий образец — «Медный всадник» А.С. Пушкина. Именно к такому изображению событий и их истолкованию стремится Н.Г.Дамдинов в «Песне о Доржи Банзарове».
О жизни юного Доржи читатель узнает следующее: он пятый сын Банзара Борхонова, джидинского казака, несущего пограничную службу на границе России с Китаем, живет в мире народных обычаев, быта, родной степи, воспитывается отцом в духе следования долгу целого сословия — инородческого казачества, к которому принадлежали его дед и прадед (об этом ему рассказывает отец во время первой и долгой, почти годичной дозорной службы), вместе с отцом несет службу вдали от семьи, излечивается от смертельной лихорадки, его направляют на учебу в кяхтинскую школу, и, наконец, способного мальчика собирают и отправляют в Казанскую гимназию.
Большая часть повествования в поэме — подробный рассказ о мире народных обычаев, простого быта, и это рассказ сугубо эпический, в нем нет взволнованного и напряженного монолога лирического субъекта — того, что является главным в лирических поэмах Николая Дамдинова.
Особую значимость приобретает фигура повествователя, для которого чрезвычайно важно подробно рассказывать о том, как женщины катают войлок на юрту, как мужчины забивают на зиму быков, какие песни поют, как провожают в путь мужей и сыновей бурятские женщины, как встречают, истомившись в разлуке, и т.д. И эти бытовые зарисовки, весь вещный мир даны крупно, детали и мелкие подробности приобретают самостоятельную значимость. Такой пристальный интерес к чертам национальной жизни не противоречит, а наоборот, тесно связывает повествование с его философским обобщением.
Символика поэмы многопланова, многослойна, она очень лирична, драматична. Символы образуют идейную глубину, складываются в прихотливые узоры. Можно представить повествователя (рассказчика) как бы состоящим из собственных символов, обрамленным ими — как некоего улигершина: бескрайняя степь, птицы в вышине, ветер треплет волосы и травы, а слушатели заворожены поэтичностью и мудростью сказа.
В повествователе органически сочетаются глубокий лиризм с напряженным драматизмом, богатство воображения с тонкой наблюдательностью, живописная яркость с подлинно философской глубиной. А символы, возникающие в его рассказе, это мосты между реальным миром и миром идей. В «Песне о Доржи Банзарове», поэт, испытывая постоянное тяготение к народной поэзии, вышел к новым возможностям изображения, к новаторским поискам в образном постижении мира национальной жизни.
Особенно много места занимают картины природной жизни — гораздо больше, чем рассказ о социальных явлениях, которые, хотя и долетают до жизни в юрте и степи, не затрагивают какой—то важной и осмысленной жизни маленького мальчика, а затем подростка, приобщающегося к окружающему миру, а это мир природной жизни. Подробно и поэтично переданы повествователем картины летнего степного зноя, лютого зимнего холода, описание очистительных, спасительных ливней и гибельных для людей и животных морозов.
Эти картины позволяют выделить образы—символы поэмы, раскрывающие быт и бытие, саму душу бурятского народа, имеющие к биографии будущего ученого как непосредственное, так и вполне опосредованное отношение, образы как зримо—вещественного характера, например, степь, юрта, мать, объекты животного и растительного мира, так и отвлеченно—духовные, например, судьба и ее предначертание, время и его бег, тьма и свет и др. Главный же образ в поэме мальчик Доржи, в реальном облике которого обнаруживается символическое обобщение: он выступает «как символ, как предвестник расцвета бурятского народа» [1 : 105].
Он, этот символ, возникает в самом повествовании — неспешном, неторопливом, словно его ведет, выпевает величавый сказитель—улигершин, которому открываются древнее знание и будущие дали истории. И очень часто эти пространственно—временные связи обнаруживают философский настрой и интонацию: «Түмэн бодосто байгаалитайгаа хүн бүхэн / Түрэжэ ерэхэhээ, ойро холыншье оролсоотой. / Далайн долгилоон, / Сээжэдэ сохилhон зүрхэн, / Сэнхир тэнгэриин уларил — булта холбоотой. / Бүмбэрсэгэй эрьесэ бүхэн үсэдөөр / бүгэдын заяанда өөрын нүлөө үгэдэг лэ» [2 : 47]. «С тысячеликой природой человек / С рожденья самого крепко связан. / Сердце бьется в груди, завися / От волнения морей, / От течения ветров в поднебесье. // И каждое вращенье земли / Часто судьбы людей изменяет».
Дуган в Нижнем Ичетуе
И здесь очень важен статус повествователя, интонация и манера речи, в которой и возникают те или иные образы, претендующие на символичность. Даже когда в речи появляется описание состояния окружающей природы или драматический диалог, речевой и психологический облик повествователя всегда дает о себе знать.
Вот мальчик серьезно заболел: («Горло обруч из пальцев безжалостных сжал, / И Доржи не в доху, / А в огонь завернулся») — и летняя жара сожгла травы, «степь как будто посыпана пеплом...». И сопровождается это описание поэтическим размышлением рассказчика, его предположениями, сомнениями: «Арбатайдань — / Аза талаанайнь туршалга гү, / Али үшөөхэн боргожоогүйгэйнь гэршэлгэ гү, — / Амииень буляан абаашахаар дүтэшэг / Аюумшагта шадалаа харуулhан мэтэшэг» [2 : 39]. «В десять лет — / Испытанье ли это судьбы, / Подтвержденье ли слабости духа и тела? — / Грозным вихрем нежданно болезнь налетела, / Показав свою страшную силу».
А вот Доржи стоит перед старейшинами рода, которых созвал отец, прежде чем решить, посылать ли способного мальчика учиться в далекую Казань, и слушает их поучения: «— Гал гуламтаяа hахиха ёhотой одхоноо / Газарай холодо мордохуулхатнай хайшаа юм? — / Гэнэ ха нэгэн. — Энэ шадараа, ойрохоноо, / Гэртээ үлөөхэ гээшые би hайшаанам» [2 : 53]. «— Младший — это хранитель огня в очаге, — / Для чего его отправлять далеко? — / Говорит один. — Надо жить ему рядом, невдалеке, / И думаю, надо дома оставить его».
Предваряя ответное слово Доржи («Неужели в широких степях наших нет / Человека, способного к мудрым наукам? / ...Не противьтесь желанью, отцы, моему, / Может быть, окажусь / Я таким человеком»), повествователь не просто сообщает, что следует после речей старейшин, а проявляет и свое субъективное мнение, которое усилено формой восклицания и подчеркивает уверенное знание правоты маленького героя: «Сээжэдээ гал нюужа hууhан Доржо / Сэхэ ойлгобо хурдан hонор зүнгөөрөө: / Харгы замынь мүнөөл гарахань тодоржо! / Харюусажа шадаал hаа, / Хэлэhэн үгөөрөө / Хамаг наhаяа шиидхэхэнь лэ өөрөө!» [2 : 54]. «В груди огонь скрывающий Доржо / Понял в остром своем предчувствии: / Сейчас его судьба определится! / Сумеет ответить / Нужными словами / Решит он сам свою судьбу!».
Облик повествователя раскрывается в особой близости к герою. В сцене возвращения домой после первого своего пребывания на границе, когда в мальчишке уже проглядывает мужчина, Доржи вдруг «чутко вслушался в шепот простора ночного» и услышал то ли «звук какого—то странного, властного зова», то ли эхо, «или рога далекое гулкое пенье»: «Yлүүшье хонгёо бэшэ аад, / Хүнэй зүрхэ руу / Yсэдөөр орожо, доhолгон байба голhоо. / Урдаhаань угтаад, зүрхэн сохилно, түргэдэн: / Уран, дүлиибтэр энэ абяаниинь хадаа— / Уулын үндэртэ, тэмсэлэй эгсэ зүргэдэ / Уряалан дуудаhан хоолой мэтэ hанагдаа... / Доржо hууриhаа бушуу hүрэжэ бодонхой, — / Дорюун энэ дуун / Тэрээндэ танил болонхой: / Хүдэр бэеын хүсэн тамир Бии гэжэ / Хүбшэдэ /Буга / Урамданал иигэжэ!» [2 : 27]. «Звук глухой, / Но ведь в самое сердце проник. / И в ответ забилось оно все быстрее: / Красивый, глуховатый этот звук — / В горной вершине, к битвам / Призывающим зовом казался... / Вскинулся с места Доржи, — / Боевой этот зов / Был уже ведом: / О силе и мощи своей объявляя, / В тайге / Изюбрь / Трубит!»
У памятника Д.Базарову
Произошло почти фантастическое событие, но в нем нет никакой мистики: герой вдруг услышал волнующий зов за пределами юрты, и это чувство можно назвать зовом судьбы. Такой дар дается не каждому человеку, считает автор поэмы, выводя этот символический эпизод. И повествователь предрекает: скоро—скоро «судьба затрубит» и властно потребует от героя выполнить свое предназначение.
Здесь способными на предсказание оказались сразу двое, в чем и заключается художественная сила поэмы, — и сам автор, большой поэт, и герой, уникальная во всей истории культуры бурятского народа личность Доржи Банзарова.
Литература
1.Очирова Т.Н. Николай Дамдинов. Литературный портрет. — М., Сов. Россия, 1980.
2.Дамдинов Н. Доржо Банзаров тухай дуун. — Улаан-Үдэ: Буряадай номой хэблэл, 1970.
