МОБУ: «Анекдотов на бис не рассказываю…»

Мобу, наконец, дебютирует со сборником рассказов «Танец орла». Его рассказы на слуху и в памяти у читательской аудитории со времен их публикации в СМИ лет эдак икс назад, что говорить уже о его началах и большом успехе на просторах Интернета: на некоторых ресурсах он запустил корни настолько глубоко, что в радиусе тысячи и более аккаунтов появились и множатся по сей день его последователи, подражатели, фанаты.

Кому-то, наверняка, местами смешные, местами сентиментальные истории Мобу покажутся не более чем статусами в соцсети. Подобные обычно заявляют, что так они могут писать километрами, но почему-то не спешат воплотить свои слова в реальность. Для внимательного же, а главное, искушенного читателя, все не так однозначно, как для уверенного в том, что писать может каждый, якобы, достаточно сесть за клавиатуру и открыть текстовый редактор. Нет, для ценителей литературы как таковой каждый рассказ Мобу это явная или скрытая поэзия. А поэтами, как известно, не становятся, ими рождаются. Рассказ за рассказом, история за историей—поэзия Мобу нанизывается в одно ожерелье, которое читатель перебирает вместе с автором словно четки…

И вообще, что ни говори, но современная бурят-монгольская литература обрела в лице ироничного, смешливого и одновременно душещипательного автора Мобу новое наполнение: во-первых, краткость—сестра таланта, во-вторых, смех продлевает жизнь, в третьих, исторический жанр как таковой здесь отдыхает. Ведь, иногда стоит отложить все эти грандиозные эпопеи о завоевателях, чтобы посмеяться над привычным и обыденным, вспомнить дни беззаботного детства, а временами, точно «черноглазая Оюна … вскормить слезой цветок улаалзай».


Эпизод первый

Мы едем с Мобу в авто по улицам летнего знойного Улан-Удэ, он за рулем. Жмет на газ, спешит. Успеваю задать пару вопросов.
—Какую последнюю книгу ты читал?
—Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».
Начинаю вытягивать из памяти:
—«Раковый корпус», «Один день Ивана Денисовича»…
—Да нет, шучу, Мураками читал.
—Которого? Рю или Харуки?
Напрягается:
—Харуки, наверное.
—Харуки Мураками. Я вот считаю, что ранний Мураками—это калька с раннего Маркеса. Ну, очень похоже—истоки у них одни, видимо. Наверняка, нечто кафкианское их объединяет. А ты говоришь—Маркес тебе не нравится.
—Маркес мне не нравится. «Полковнику никто не пишет», что это такое—«Будем есть дерьмо»? У Харуки четкая фотка, картинка отчетливая—конкретные образы, вот что я имею в виду.
—А Рю ты читал?
—Нет. Харуки Мураками.
—Рю Мураками. С Харуки все понятно. Вспоминаю, где-то читала его утверждение (или это реца была?), что рос он под влиянием той же русской литературы—Толстой, Набоков… с ним понятно—кто он, откуда у него ноги растут, но Рю… Рю—это трэш.
—Трэш?
—Рекомендую.




Эпизод второй

За полтора месяца перед этим коротким диалогом в машине Мобу, когда он подвозил меня на вокзал, мы беседовали с ним о состоянии нашего языка в одном из улан-удэнских ресторанов. Это было пару дней спустя после того, как депутаты Хурала принимали и не приняли закон о бурятском языке. И мы, конечно, не могли не говорить об этом. Эмоционально. Весьма эмоционально.
—Для меня показателем деградации языка, и общества в целом, являются ошибки.
—Ошибки?
—Ну, да, ошибки в печатных СМИ—газетах, журналах, книгах тоже. В нашей «Долинке» последние годы вообще куча ошибок, или почитай «Буряад Үнэн», ну, очень много ошибок, как грамматических, так и прочих—пунктуационных, стилистических…
—Ты читаешь «Буряад Үнэн»?—я удивлена. И, скорее, не тому, что Мобу читает «Буряад Үнэн», а тому, что я сама не читаю эту газету. Я действительно в недоумении: это что-то совершенно другое, из другого мира, и это при всем том, что болею душой и сердцем за бурятский язык, за наш бурят-монгольский народ.
—Разве ты не читаешь?
—Нет. Кстати, я как-то заходила на страницу «Буряад Үнэн» и была ошарашена тем, что сайт полностью на русском языке, кроме самого названия не было ни слова по-бурятски. Может, на сегодня что-то там изменилось, но после того случая мне не интересно уже туда заглядывать.
—Это показатель—язык умирает. Все—точка. Там сейчас засилье тункинцев, они все подряд пишут на тункинском диалекте, хотя существует нормативный литературный бурятский язык: открой словарь и посмотри. Нет, пишут «нажар» вместо «зун» и тому подобное.
—Значит, ты за литературный бурятский? Тебя волнует вопрос хаканья-саканья?
—Мой одногруппник, Севан, селенгинский, как-то вернулся домой и что-то там начал рассказывать своей эжы, типа, мы—буряты, на что эжы ему и отвечает: сынок, буряты—в телевизоре, а мы с тобой—сонголы.
Конечно, пусть сонголы-сартулы печатают в своей периодике на своем сакающем диалекте, но есть литературный язык, его зачем уничтожать? Уничтожать легко—трудно создавать. Если брать на вооружение сонгольский диалект в качестве литературного—для этого нужны колоссальные деньги, во-первых. Это нужно менять правила, издавать новые учебники, пособия, книги, переучивать тех же учителей бурятского—менять всю систему, а наш язык сейчас не в таком положении, речь идет о том, чтобы выжить вообще. Хотя я считаю, что с языком у нас уже все—конец.
—Да ты что?! Нет, конечно!
—Посмотри на бурятских детей, на взрослых рядом с ними, послушай на каком языке они разговаривают между собой. Все плохо.

Мы еще долго говорили о состоянии нашего бурят-монгольского языка. Мобу настаивал, что с языком беда, что гибель его неминуема, и что народ со временем исчезнет с лица земли.

«Но должно же быть какое-то противоядие?!»,—возмущалась я, на что Мобу с нескрываемой иронией отвечал: «Об этом знает только Иисус».

—А Будда разве не знает?
—Ему все равно.
—Ok,—отвечала я, понимая иронию Мобу,—это из той серии, когда христианский проповедник начинает сгущать краски, представлять мир в самых мрачных тонах—внушает всякую там геенну огненную, адские муки и зубовный скрежет, и что-то там еще, чтобы потом, в самом конце, внезапно выдать аудитории, вросшей от страха в кресла, откровение, мол, а спасение-то есть! И спасение это никто иной, как Иисус: «Иисус тебя любит!». И публика от радости, что есть свет в конце туннеля, массово ликует и поет госпелы. Если следовать такому сценарию, что в твоем случае является светом в конце туннеля для нашего народа и языка?
—Об этом знает только Иисус. (Смеется).
—Надо сделать такую концовку в этом разговоре: «МОБУ: об этом знает только Иисус».
—Вот увидишь, сколько будет негативных комментов, но я уверен, что все они будут писать по-русски, так что мне все равно.
—А свет в конце тоннеля?
—А свет в конце тоннеля, это, конечно же, мы. Люди, человеческий фактор. Каждый из нас должен осознать ответственность за язык, национальное самосознание, ну, ты меня понимаешь. Хотя…—он снова скептичен,—можно ли ожидать появление таких феноменов, как Георгий Дашабылов, например, который собирал многотысячные залы, издавался десятитысячными тиражами. Оперный или филармония бывали битком набиты молодежью, которая приходила послушать стихи бурятских поэтов. Представляешь? Или Дондок Улзытуев. Или возьми того же Хоца Намсараева, даже при самых оптимистических прогнозах, кто на сегодня сможет писать как он?
—Одно предложение которого, длится на протяжении двух-трех-четырех и более страниц…
—Зато ты никогда не теряешь мысль автора, она логична и понятна, не то, что у этого сегодняшнего N, который захлебывается в собственных словах, на следующей странице уже не помнишь, что там у него было в начале, приходиться перечитывать снова, чтобы, в конце концов, оставить это бесполезное занятие.


Эпизод третий

Бывает, что мы переписываемся с Мобу в социальных сетях, куда он заходит по его словам просто поиграть.
—Помнишь, как в одном журнале вышел отзыв о том, что жанр, в котором ты пишешь, ничто иное как «головарская проза»? Мне интересно твое отношение к этому определению, и вообще, что же это такое «головар»? Мы с Булыткой (тем самым, что фигурирует в рассказах Мобу) сидели лет пять назад на «Фабрике» и раскритиковали подобное выражение в пух и прах вместе с тем, кто его вообще придумал.
—В Улан-Удэ «головарами» называют деревенских. Тексты мои про деревенских, стало быть, про «головаров». Поэтому понятие «головарская проза» я принимаю как креативное определение. Небольшое пояснение: «головар»—слово сленговое, поэтому понятие «головарская проза»—креативное.
—Слово сленговое и потому креативное? Не смеши мои гутулы. Но ведь для многих «головар» звучит оскорбительно, на грани близкой к шовинистическим высказываниям или нет?
—У калмыков—гасконцы, у якутов—дерибасы, у нас—головары. Что в этом такого? Просто ребята из улусов объединились, потому что вместе легче давать отпор, назвались «головарами» и, там, на разных тусовках (танцах, дискотеках), защищались.
—Это когда произошло, в какие годы? Лихие девяностые? Сорри, я как-то об этом не интересовалась и поэтому не в курсе.
—Гораздо раньше, в 1960-е. Вообще, существовало индейское племя делаваров, по нему группы сельских студентов и назвались, хотя несколько и в искаженном звучании. Понятие «головар» не имеет национального признака: человек деревенский, улусный, худонский (на самом деле, терпеть не могу, когда к бурятским словам прибавляют русские окончания)—значит—«головар». Поэтому не вижу в этом ничего шовинистического.
—Понятно.
—Вспомни первый дом на Проспекте Победы, с библиотекой на нижнем этаже.
—Имею представление.
—Этот дом в свое время называли «аквариумом». Знаешь почему?
—Предполагаю, оттого, что бурят обзывали налимами? В этом доме, да и в следующих других домах по проспекту жили разные бурятские деятели.
—Налим—опасная хищная рыба. Как она выглядит, знаешь?
—Смутно. Знаю, что это тотем эхиритов.
—Да, эхиритский тотем. Гутаар загаһан—буряадаараа. Это хищная пресноводная рыба, очень крупная, с острыми зубами. Опасная. Бурятские ребята из этого и близлежащих домов объединялись в разные группировки, типа, хунхузов, чанкайшистов и бились с гопотой с Батарейки (и не только с Батарейки). С того времени бурят перестали так называть.
—Интересно!

Некоторое время спустя, пытаюсь перевести беседу на литературную волну.
—Послушай, все это время мне не удается выстроить наш разговор в контексте западной литературы. Вот ты, как автор, проходишь по одним параметрам вроде как западный, а по другим—ну, никаким боком, ни под каким соусом. Со стороны звучат реплики, вроде, «колониальная литература», но я бы так однозначно утверждать не стала. Ну и, ментальность совершенно другая—азиатщина чистой воды, и тут мне начинает быть сложно—мне не довелось изучать восточную или азиатскую, как хочешь, литературу, а как у тебя с восприятием восточного и западного? Ты жил и работал в Южной Корее, ты учился в Улаанбаатаре—в твоей жизни глобальной Азии было больше, чем в моей. Скажи, где начинаются различия, а где происходит момент сходства и единения?
—Не знаю.
Вот так тáк, думаешь, вымучиваешь из себя вопрос, а в ответ лишь два слова. Как в воспоминаниях у Илюмжинова, которые мне довелось читать много лет назад. Там одна калмычка, из депортированных, учит: «Не знаю—два слова, а знаю—это много-много слов». Но тут ведь не тот случай?
—И где ты в этих координатах? По твоим ощущениям?
—Не знаю. Я не задумываюсь над тем, где мое пространство—в Азии или в Европе, на Востоке или на Западе. Я азиат, стало быть, азиатское восприятие окружающего мира во мне преобладает.
—Что-нибудь из монгольской литературы? Как тебе фигура Бадарчина?
—Монгольскую литературу я не знаю.
—Я, увы, тоже. А любимая книга? Книга, которая поразила твое воображение? Изменила мироощущение, книга с большой буквы? Или их у тебя много?
—«Тогмар ложон» Дже Цонкапы. Книга про то, чтобы постоянно осознавать себя, свои эмоции. О том, как бороться с порочными мыслями и приумножать благодетельные. Стараться сделать благие мысли привычкой. И написано жестко. В смысле жестко по содержанию. Там говорится: «Если ты проживаешь свою жизнь движимый лишь тем, чтобы обеспечить тепло и сытость себе и своим близким, тогда ты ничем не отличаешься от коровы, которая озабочена лишь тем, чтобы поесть и не замерзнуть!».
Книг вообще много. Если из русской и светской литературы, то это «Братья Карамазовы» Достоевского, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «12 стульев» Ильфа и Петрова и т.д. Много любимых авторов и книг.
—А так, анекдот рассказать? Помнишь, про Чак-Собчак?
—А я анекдотов на бис не рассказываю.
—Хе-хе!


Эпизод четвертый

На Тобольской, в 18-м квартале, за множеством корпусов техноложки прячется небольшой дацан. Называется «Замбала». Там и служит Мобу.
—Чемпионат мира по футболу завершился, следил за всеми матчами?
—Не за всеми.
—Болел за…?
—Бразилию, конечно!
—7:1—больно, должно быть?
—Да нормально. В жизни всякое бывает. И после нокаутов люди встают, идут и побеждают. Вспомни Мохаммеда Али. Он падал в нокауты, но от этого его достижения и победы не умаляются.
—И у тебя бывали нокауты?
—Конечно. Хотя, у нас, у буддистов, нокаут—это, наверное, смерть. Нокдауны, я бы сказал.
—Ну, хорошо. Нокдауны случались?
—Естественно.
—И ничего?
—Все хорошо. Жизнь прекрасна.
—У тебя в любимых видах спорта—футбол.
—Да.
—Хоккей?
—Нет.
—Бокс?
—Да ну, брось.
—Что еще?
—Керлинг.
—Керлинг?
—Во время Олимпиады, однажды, упорно показывали керлинг. Подумал, что за керлинг такой, сел и стал смотреть. Понравилось.
—Там постоянно щетками орудуют, если правильно помню?
—Ага. Очень интеллектуальная игра, между прочим. Мне она понравилась.
—Давай начнем с самого начала. Школа, школьный период. То, что ты описываешь (мы с Мобу одноклассники), для меня прошел фоном. Неясные тени, которые видишь боковым зрением. Много лет спустя я узнавала от словоохотливых одноклассниц о том, кто за кем бегал, кто на кого неровно дышал. Скука. Мне это было неинтересно.
—Подростковый период—это же самые яркие переживания. То, что чувствуешь в четырнадцать лет или в тридцать семь—это совершенно разные ощущения. Как ты можешь говорить мне было неинтересно, прошло фоном?
—Да ладно, мне были интересны другие вещи. Конечно, это было беззаботное время—хи-хи, ха-ха. Студенческие времена для тебя какие воспоминания оставили? Вы ведь с Аленой, все-таки, были семейной студенческой парой. (Первая жена Мобу—наша одноклассница).
—Да нормально прошли. В общаге. Картошка-макароны. Я же баловень судьбы: теплое место поспать и что покушать всегда находились. Пора молодости, веселое хорошее время. Подрабатывал сторожем в киоске.
—Проучился пять лет и…? Брал академ?
—Один год. Поставил на место одного нехорошего человека, за хулиганство меня чуть не отчислили.

—Чем занимался?
—Приехал в Кижингу, в пожарку устроился.
—Центральная котельная?
—Ты что, совсем?! Я тебе про пожарку, а ты—котельная.
—Да подожди ты, дай сориентироваться. Не Центральная, понятно, а в глазах все равно котельная рисуется—красная на этот раз, по Комсомольской которая. МЧС, что ли?
—Ну, конечно!
—Аа-а-а…
—Аха! Там я проработал месяцев десять.
—Что делал?
—Ничего не делал. Лежишь себе, телевизор смотришь.
—Пожары тушил?
—За все время был один пожар. По Кижингинской. Приехали, потушили. Ничего страшного. Я просто смотрел. Вообще, правильно говорить «пожарный», а не «пожарник». «Пожарник»—это сгоревший.
—Вот как.
—Из пожарки меня уволили: пошел за сигаретами, а тут начальник мимо проезжает, увидел меня, вызвал к себе, пиши, говорит, по собственному.
—Почему?
—А нельзя выходить во время дежурства. Запрещено.
—Ничего себе. Мда… потом ты окончил БГУ…
—Окончил, вернулся в Кижингу, пошел в лицей (школа, которую мы оканчивали с Мобу), возьмите, говорю, на полставки учителем математики, а тогдашний директор говорит: «Мне учителя на полставки не нужны». Пришел в первую школу к Цыренину Цырендоржиевичу, он чо-каво, взял на полную ставку. Проработали с женой один учебный год. Помню, получил первую зарплату—три тысячи—в январе. Тогда же зарплату задерживали. Хотя, ничего, учителям магазины давали под запись продукты, все было сносно. Потом мы с Аленой уехали в Улан-Удэ.
—Откуда немного погодя, ты рванул в Корею. Помню, мы с тобой переписывались по Интернету—это было начало нулевых. Ты ухищрялся писать по-русски из разных латинских букв и сподручных знаков: ||puBeT! Kak _/\_eJ|a? Поначалу я ломала глаза, потом привыкла и сама научилась писать таким образом. Все удивлялись, что за вязь такая.
—В Корее я научился прибивать гвозди, мыться каждый день, соблюдать гигиену. Там жарко, иначе протухнешь.
—Долго там был?
—Два года. Высокооплачиваемая армия, считай.
—Те образы, когда ты описываешь Корею, они встают перед глазами словно кадры из хорошего вдумчивого фильма. Заснеженные рисовые поля…
—Ах, ну, заснеженные рисовые поля, конечно, похоже на кино.
—Как тебе корейцы? Их нравы, так сказать?
—Корейский полуостров—это сплошные горы, поэтому, считай, что корейцы—горцы. А так, хороший народ. Чистоплотный, аккуратный, трудолюбивый.
—После Кореи ты вернулся на родину и тут же поехал учиться на ламу в Улаанбаатар, так?
—Это случилось спонтанно. Ничего меня не держало по большому счету, вот я и поехал.
—Видимо, тебе было суждено стать ламой и время икс пробило?
—Нет, конечно! Не надо путать буддизм и фатализм. Фатализм—все уже предопределено, решено за тебя, тогда как в буддизме—ты свободен в своем выборе: хочешь—возьмешь в правую руку, хочешь—в левую. Хочешь добро—делаешь добро, хочешь зла—получаешь зло. Все просто.
—А про кармическую предрасположенность?
—Ну, конечно, были мной, видимо, в прошлой жизни посеяны причины, отсюда—кармическая предрасположенность к изучению буддизма. Если б не было, как бы я уехал? Предположим, есть молодой человек, который очень хочет стать ламой, изучать буддизм, но у него или родители больные, или денег нет, или еще что-то и он не может вырваться из тех пут, что его сдерживают на месте. У меня такого не было. Говорю, я баловень судьбы.



Эпизод пятый

—Я тут приобщилась к творчеству Намжила Нимбуева и все мне стало понятно: Цой и западные рок-музыканты отходят в сторону, ты, то есть твои тексты, все пронизаны Нимбуевым.
—Нимбуев—бриллиант. Он же молодой, это сразу чувствуется—молодой—солнце высоко—наһан залуу, наран дээрэ. Позитивный, добрый. Любой человек интуитивно тянется к добру. Так, ведь?
—Так.
—Почему, думаешь, он уходил не прощаясь. Это скромность. Не хотел притягивать к себе лишнее внимание, не хотел отвлекать людей.
—Думаешь, есть авторы недобрые?
—Конечно, возьми того же Лермонтова. Тоже умер молодым, но весь какой-то мрачный, угрюмый. Или Пушкин. Добряк. А Солженицын? Злой весь. Само собой, надо писать историческую правду, чтобы следующие поколения помнили—не забывали. Но он так отрицает советский период, будто, в то время люди не жили, не рожали детей, не любили…
—Тяжелое чтиво…
—Или сумасшедшие писатели типа Гоголя.
—Недавно читала интервью с его биографом, с человеком, который посвятил всю свою жизнь творчеству Гоголя и утверждает, что Гоголь не был сумасшедшим.
—Биограф… конечно, он его любит, раз жизнь посвятил. Но это же общеизвестно, Гоголь был сумасшедший. Достоевский тоже.
—Ну, это его падучая и игромания. Стало быть, только сумасшедшие и могут что-то творить-писать?
—Лев Толстой. Он был, думаешь, сумасшедшим?
—По-твоему?
—Ну, какой нормальный человек может отрастить вот такую бороду, одеться в мужицкую одежду и ходить босиком, косить траву.
—Ну и ладно, что такого? Читала, что его авторитет в своей среде был непререкаем.
—Он был буддистом.
—Ну, не в чистом виде, по-моему.
—К буддизму его приобщил бурят, ты знаешь об этом?
—Расскажи.
—Один бурятский лама поехал в Европу в составе какой-то делегации, на них напали бандиты и всех перерезали. А бурят-лама, когда его стали убивать, попросил подождать, чтобы он смог помолиться за них. Бандиты посмеялись, но разрешили. Лама помолился, а после, те его ударили шашкой по шее. Но не убили. Лама попал в госпиталь, где как раз с ранением в Крымской войне лежал Лев Толстой.
—Ого!
—Ну и стали общаться, играли в шахматы, лама ему помаленьку стал рассказывать о Дхарме. Ты читала буддийские притчи от Льва Толстого?
—Не помню, может, и читала.
—Про ниточку не читала, что ли? Будда заглядывает в ад, там всякие существа страдают. Он стал смотреть, сделал ли хоть кто-нибудь из них что-то доброе при жизни, чтобы вытащить из ада. Видит, один разбойник, убивший сотни людей, как-то сохранил жизнь маленькому паучку, который полз по нему,—не прихлопнул, а взял его и сдунул: живи. Поэтому спустил Будда к нему паучка на паутинке. Разбойник зацепился за нее и стал подниматься из ада вверх, а за него стали цепляться другие адские существа, а ниточка держит и все поднимаются наверх. Но тут разбойник закричал: «Это моя ниточка!»,—и паутинка оборвалась.
—Кажется, смутно припоминаю.
—Или про существа в аду, где полно разных яств, еды, питья, фрукты с деревьев свисают, но у них на шее колоды, а руки вытянуты вперед, в руках ложки, но дотянуть их до рта невозможно. И они мучаются и страдают. И так же описывается рай. Такие же яства, и такие же колоды на шеях, но там существа кормят друг друга: хоть и не могут кушать сами, но до соседа они могут дотянуться. Поэтому они счастливы. ❚