Литература
«Этой ночью мне приснилась мама...»
6 марта 2022
1182
Народный поэт Бурятии Цырендулма Дондогой создала глубоко символический и в то же время реалистически достоверный образ матери.
Ей, рано ушедшей из жизни, она посвятила две поэмы: «Эхэ тухай поэмэ» («Поэму о матери», 1966), «Эхэ тухай хоёрдохи поэмэ» («Вторая поэма о матери», 1989).
Какие пронзительные строки: «Эхэмни! / Зорюулаагүйб мэндэ ябахадаш дуугаа, — / Зоригни хүрэдэггүй hэн — гэмшэлнэб алдуугаа. / Эхэеэ наhаараа абажа ябахаб гээд / Этигэдэг байhамни гайхалшье бэшэ... / Бултанда үзэгдөөгүй эди шэдеэр лэ / Бусажа намдаа гэнтэ ерээл hааш, / Альган дээрээ ямбалан бөөмэйлжэ, / Ашыеш харюулха hэм даа, эхэмни!» [1:11]. «Мама! / Не посвятила тебе, живой, я песню, — / Смелости не хватило — об ошибке жалею. / Тому, что всю жизнь буду с матерью, / Я верила, да это и неудивительно... / Если невиданным разве что волшебством / Внезапно ко мне вдруг вернешься, / На ладонях своих тебя нежно лаская, / Вернула бы долг свой, мама!» (Перевод здесь и далее наш).
В форме лирического монолога передано повествование о матери — великой труженице, которая в суровые военные и послевоенные годы вместе с другими женщинами выполняла всю колхозную работу: косила, смотрела за скотом, убирала стайки, объезжала не приученных к седлу коней. Она имела привычку разговаривать с домашними животными, с лошадьми. Свою лошадь, испугавшуюся быстрого течения разливающейся реки Уды, она просит вместе переправиться на другой берег; и, благодаря умному животному, спасается.
А во «Второй поэме о матери» («Эхэ тухай хоёрдохи поэмэ») автор-повествователь рассказывает, как мать с четырьмя мужчинами перегоняла лошадей для фронта из Еравны в Иркутск. Это еще один штрих к реалистическому портрету матери, женщины редкостной отваги и воли. И еще она, несмотря на усталость, по вечерам рассказывала дочери сказки и легенды. Дочери запомнились ее рассказы о матери Молон тойна, пророка (ламы) из Еравны, жившего в XIX в. Мать пророка, благодаря своей необычайно добродетельной жизни, великой доброте и мудрости вошла в легенды. Поэт сравнивает ее жизнь и жизненный путь собственной матери: «Эхэ дэлхэйhээ хахасатараа үнэн сэхэ / Молоной эхэдэл адляар минии эжы / Муу юумэ үйлэдэжэ ябаhан бэшэ даа». «До прощания с Матерью-землей, праведно [живя], / Подобно матери Молона, моя мама / Ничего плохого не совершила».
В памяти дочери мать осталась в вечных трудах, не знающей покоя и усталости, никогда не жалующейся на нелегкую жизнь: «Шумууhанаар алхалжа ябаhаар, / Шударгыгаар ажал хэдэгээр, / Yльгэр таабари хэлэжэ hууhаар, / Yе наhандаа ажаллажа ябаhаар — / Эгээл иимэхэнээр / Эжымни дүрэ / Эльгэ зүрхэндэм үлэнхэй!» [1:16]. «Легко и быстро шагающая, / Честно работу делающая, / Улигеры, загадки рассказывающая, / Свой век в трудах прожившая — / Только такой/ Матери образ / В сердце моем остался!».
Образ матери получил развитие и в балладе «Энэ hүни эжыгээ үзэжэ зүүдэлээб» («Этой ночью мне приснилась мама»). Во сне героиня видит мать как наяву, это состояние передано описанием мельчайших деталей портрета матери, ее усталых глаз, натруженных рук, седых волос: «Энэ hүни эжыгээ үзэжэ зүүдэлээб, / Эжымни тархиием эльбэжэл hууна хэбэртэй. / Энеэбхилhэн нюдэниинь юундэшьеб гунигтай шэнги. / Энэ hүни эжымни зүүдэндэм үзэгдөө. / ...Бүлсылдэhэн hудаhатай бүхэриг ажалша гарынь, / Булайгаар эсэжэ, бүлхын алдаhан нюдэниинь, / Буурал толгойнь ами аминдаа харагдаха юм. / Бүлсылдэhэн hудаhатай бүхэриг гарыень таалаhайб!» [2:4]. «Этой ночью мне приснилась мама, / Как будто мама голову мне гладит. / Улыбчивые глаза почему-то печальны. / Этой ночью мама во сне мне привиделась. / ... Со вздувшимися венами натруженные руки, / Страшно усталые, чуть припухшие глаза, / Седая голова — все по отдельности видится. / Со вздувшимися венами натруженную ее руку поцеловать бы!».
Прошло двадцать лет после смерти матери, за это время ее черты начал терять четкость, и вдруг в этом странном сне она является как живая. Проснувшись, героиня плачет от невозможности продолжить свое свидание с матерью, опять почувствовать прикосновение ее рук: «Уулзажа зүүдэлээд, угаа ехээр мэхэлүүлээд, / Уруугаа харан уйлааб, үхибүүн мэтэ. / Урихан шарайень ухаандаа hэргээжэ ядааб. / Уулзажа зүүдэлхэдээ, угаа элеэр хараалби» [2:4]. «Встретившись только во сне, осталась обманутой, / Упала навзничь и заплакала, как ребенок. / Тщетно пыталась восстановить ее милый облик. / А при встрече во сне ясно же видела».
Героиню мучают сомнения: почему же мать приснилась такой печальной, за что же она так жалела свою дочь, успокаивала и гладила по голове, как в детстве? Если же обратиться к фактам биографии Цырендулмы Дондогой, то ко времени написания этих строк о загадочном сне она уже взяла на воспитание девочку Альбину, в 1976–1977 гг. посвятила ей цикл «Альбина тухай шүлэгүүд» («Стихи об Альбине»). Жизнь поэта наполнена глубоким смыслом: она стала матерью, удочерив прелестное дитя, которое занимает все ее мысли и днем, и ночью: «...Бүрбэгэр жаахан миний хөөхэй Альбина, / Бүрхэнги сэдьхэлыем сэлмээбэ гээшэлши — зальбарнаби, / Тухандаш хүрэтэр амиды ябаhайб гэнэлби, / „Туhалыш заяамни!“ гээд, hанаандаа мүргэнэлби!» [2:5]. «Крохотное милое дитя Альбина, / Пасмурную душу прояснила мне — молюсь, / Чтоб долго я жила, поставила тебя на ноги, / „Помоги мне, заяан!“ говоря, в мыслях молюсь!».
Героиня обращается с мольбой к «заяану». Заян (дзая) в монгольских языках означает: творец, создатель, судьба, рок, земной дух, божество [Бурятско—русский словарь. 1973, с. 254; Краткий монгольско—русский словарь. 1947, с. 102]. У бурят—шаманистов «заяан» — это дух—покровитель. Героиня молит о долгой счастливой жизни для себя, чтобы успеть вырастить дочь до того возраста, когда она сможет сама себя обеспечить, т.е. станет взрослой. Шаманисты поклоняются Заяаша — покровительнице детей, и Зол Заяаша — покровительнице счастья, блага и судьбы людей [3: 53]. Обретя наконец материнское счастье, героиня вновь возврашается мыслями и душой к своей маме. В стихотворении «Эхэдээ» («Матери») слышим тоску осиротевшей дочерней души: «Зободог байгаат үрэгүйдөө гомдожо, / Зонhоо гуйжа намайе үргөөт. / Амин голоороо адли оролдожо, / Аяар хорин зургаа хүргөөт. / Холынгоо орондо хэтэдээ мордобот, / Харюуень намhаа хүлеэнгүйгөөр...» [2:10]. «Вы страдали оттого, что бездетны, / У людей испросив, взяли меня. / Всем сердцем, всей жизнью стараясь, / До двадцати шести лет растили меня. / В нагорный мир навеки вы ушли, / Не дожидаясь от меня ответа...».
Судьба матери мистическим образом повторяется в судьбе дочери. Также будучи бездетной, автор удочеряет Альбину, и, качая ее на руках, вдруг представляет себе эту связь и рождаются такие строки: «Yргэhэн хайрата эжынгээ / Yбдэг, гарые шалаан, / Yйлыень үзүүлдэг байhанаа / Эхэ болоод лэ байхадаа, / Эльгэ зүрхөөрөө ойлгооб даа. / Энээхэн бишыхан / Басагахамни/ Эхэнэр түрэhэн хубидаа / Ээлжээгээ баhал эдлэн, / Эхэ болоходоо мэдэхэ гү?» [2:15,16]. «Как воспитавшей меня дорогой матери / Колени и руки доводя до онемения, / Как же мучила ее тогда, / Лишь сама став матерью / Я сердцем поняла. / Эта маленькая / Моя девочка, / По воле судьбы родившаяся женщиной, / В свой черед испытает это, / Когда станет матерью?».
В этом вопросе — и утверждение, и сомнение, и тревога (ведь она не забывает о том сне, когда встретилась с мамой, которая о чем—то сожалея, с печальной нежностью гладила ее по голове...). Здесь мы видим освоение поэтом русской традиции (Л. Толстой и др.) описания судьбы женщины как самой драматичной судьбы. То, что Цырендулма Дондогой внимательно относилась к своим снам, толковала их, связывая с теми или иными событиями своей жизни, подтверждают, как мы увидели, ее лирические произведения. Но их автобиографизм не уменьшает их эпически—повествовательного начала. В сборнике «Уянгын дэбтэр» («Лирическая тетрадь»), в цикле стихов о любви героиня волею судьбы должна отказаться от любимого, чтобы не разрушать его семью, не оставить детей без отца. Оставшись одна, она видит сон, как дарит ему серебряную трубку. Проснувшись, она молится, считая сон этот вещим, и верит, что снова встретится с любимым.
Образ-символ пути как духовного странствия, выстраданного поэтом, изобилует знаками, связанными с мистикой, с шаманской и буддийской мифо—ритуальной традицией бурят. Незадолго перед родами дочери Альбины поэт видит удивительный сон, оставивший в её душе глубокий отпечаток: «Мүнгэн хутага зүүдэндэм / Мүнгэн хуйтайгаар үзэгдэбэ. / Мүнхэ тэнгэриин бэлэг гээд, / Мүшэдhөө сууряан дуулдаба. / Зүүн тээм тэнгэриин тоонодо — / Зүггүй гоехон угалза. / Yүлэн, Наранhаа толорон, / Yлзы угалза болошонхой. / Һэрихэдэм, хүүхэмни хэбтэбэ, / Һэрюун бэшэ, бүхөөр унтана. / „Басагамни hайнаар хүнгэрхэ“, — / Баярай мэдэрэлдэ абтабаб» [2:26]. «Во сне мне серебряный нож / В серебряных ножнах привиделся. / Это Вечного Неба подарок, — / Эхом со звезд донеслось. / На восточной вышине небес — / Изумительно красивый узор. / Облако, от солнца светясь, / В узор Улзы превратился. / Я проснулась, дочка лежит, / Мирно и крепко спит. / „Доченька легко разродится“, — / Радостное предчувствие мной овладело».
У бурят издавна существовал обычай — при рождении сына отец заказывал для него нож, который тот передавал своему сыну, таким образом, он передавался из поколения в поколение. Нож является хранилищем души мужчины, его жизненной энергии. Нельзя было передавать нож другим лицам. Если по обычаю отец дарил сыну нож, то во сне само Вечное небо одарило им героиню. За этим символическим моментом следует другой — сакральный узор Улзы на небе, вышитый облаком и Солнцем. Улзы — это древний орнамент, символизирующий счастье, благополучие, долголетие. Среди бурят и монголов очень почитаемый и распространенный узор, имеющий много вариантов, из которых самый известный — 10—глазковый узел—плетенка. Улзы изображается в виде клетчатого или криволинейного переплетения в центре украшаемого предмета. Специалисты по орнаментике считают его индийским по происхождению, в буддийском искусстве — это мистическая диаграмма, одно из восьми буддийских жертвоподношений (8 тахил), означающее бесконечный цикл перерождения в мире людей.
Узор Улзы, символизирующий перерождение, а также нож — дар неба во сне, перед самыми родами дочери, успокоил и обрадовал героиню: она поняла, что родится мальчик, и что на склоне лет испытает счастье быть бабушкой. Это пример того, как бурятская поэма 60—80—х гг. ХХ в. культивирует русскую традицию об интуитивном и подсознательном в творческом процессе, традицию, внедренную Ф.М. Достоевским.
Стойкость перед ударами судьбы, вера в мистическую предопределенность страшных бед и несчастий, выпавших на ее долю — одна из тем ее сборника «Энээхэн ногоон дэлхэй дээрэ» («На этой зеленой планете») (2002). Любимая Альбина, которую поэт в стихах называла переродившейся матерью, внезапно умирает. Убитой горем матери лама—астролог составляет гороскоп смерти дочери и сообщает, что в следующем перерождении она будет мужчиной: «Алтан hабадаа» захиhан шинии захяа — / Алдадгүй бүтээгээд, Бурхан багшаяа тахяаб! / Хаана ошожо, хүбүүн боложо түрэhыеш / Хаанаhаа мэдэлтэйб — хэнэй гэртэ ерэhыеш?!" [2:33]. «В „Золотой нити“ данный тобой наказ — / Без упущений выполнив, Будде совершила подношение. / В какой земле ты переродилась мальчиком, / Откуда мне узнать, в чей дом ты пришла?!».
Ничто не кончается со смертью. Круговорот сансары вечен. Поэт всю свою жизнь сверяла с жизнью матери, мать была для нее высочайшим примером стойкости: «Хүгшэрхэ наhандаа нюрганшни сэхэл hаа, / Хүнгөөр ябаhанай тэмдэг гэлсэдэг даа. / Хэмжэхэ аалши, теэд хүнэй ябадалые, / Хэды шэнээн жаргаhые, зобоhые? / Оршолон юртэмсын хамаг зоболон / Оёортонь хүрэтэр амасааш болбол, / Хүндэхэн ашаандань дарагдангүй зааш, / Хүгшэн эжымни мордоол hэн даа!» [2:9]. «Если к старости спина твоя прямая, / Говорят, что это легкой жизни знак. / Разве измеришь человеческий путь, / Сколько был счастлив и сколько страдал? / Бренного мира все страдания / До дна в этой жизни изведав, / Под тяжестью их не согнувшись, / Старая мать ушла в мир иной».
И в лирике, и в поэмах Цырендулмы Дондогой преобладает условно—мистический сюжет встреч, разговоров с духами (заянами), которые есть не только моменты откровений, а знаки культуры, это символы памяти, ее глубинные архетипы, которые делают эти поэтические произведения содержательными, а мастера слова — сверхчутким.
Литература
1.Дондогой Ц. Эхэ тухай поэмэ.- Улаан-Үдэ: Буряадай номой хэблэл, 1966.
2.Дондогой Ц. Энээхэн ногоон дэлхэй дээрэ. — Улаан-Үдэ: Буряад үнэн, 2002.
3.Зомонов М.Д. Бурятский шаманизм. — Улан-Удэ: ИПК ВСГАКИ, 2008.
Фото из архива автора.
Какие пронзительные строки: «Эхэмни! / Зорюулаагүйб мэндэ ябахадаш дуугаа, — / Зоригни хүрэдэггүй hэн — гэмшэлнэб алдуугаа. / Эхэеэ наhаараа абажа ябахаб гээд / Этигэдэг байhамни гайхалшье бэшэ... / Бултанда үзэгдөөгүй эди шэдеэр лэ / Бусажа намдаа гэнтэ ерээл hааш, / Альган дээрээ ямбалан бөөмэйлжэ, / Ашыеш харюулха hэм даа, эхэмни!» [1:11]. «Мама! / Не посвятила тебе, живой, я песню, — / Смелости не хватило — об ошибке жалею. / Тому, что всю жизнь буду с матерью, / Я верила, да это и неудивительно... / Если невиданным разве что волшебством / Внезапно ко мне вдруг вернешься, / На ладонях своих тебя нежно лаская, / Вернула бы долг свой, мама!» (Перевод здесь и далее наш).
В форме лирического монолога передано повествование о матери — великой труженице, которая в суровые военные и послевоенные годы вместе с другими женщинами выполняла всю колхозную работу: косила, смотрела за скотом, убирала стайки, объезжала не приученных к седлу коней. Она имела привычку разговаривать с домашними животными, с лошадьми. Свою лошадь, испугавшуюся быстрого течения разливающейся реки Уды, она просит вместе переправиться на другой берег; и, благодаря умному животному, спасается.
А во «Второй поэме о матери» («Эхэ тухай хоёрдохи поэмэ») автор-повествователь рассказывает, как мать с четырьмя мужчинами перегоняла лошадей для фронта из Еравны в Иркутск. Это еще один штрих к реалистическому портрету матери, женщины редкостной отваги и воли. И еще она, несмотря на усталость, по вечерам рассказывала дочери сказки и легенды. Дочери запомнились ее рассказы о матери Молон тойна, пророка (ламы) из Еравны, жившего в XIX в. Мать пророка, благодаря своей необычайно добродетельной жизни, великой доброте и мудрости вошла в легенды. Поэт сравнивает ее жизнь и жизненный путь собственной матери: «Эхэ дэлхэйhээ хахасатараа үнэн сэхэ / Молоной эхэдэл адляар минии эжы / Муу юумэ үйлэдэжэ ябаhан бэшэ даа». «До прощания с Матерью-землей, праведно [живя], / Подобно матери Молона, моя мама / Ничего плохого не совершила».
В памяти дочери мать осталась в вечных трудах, не знающей покоя и усталости, никогда не жалующейся на нелегкую жизнь: «Шумууhанаар алхалжа ябаhаар, / Шударгыгаар ажал хэдэгээр, / Yльгэр таабари хэлэжэ hууhаар, / Yе наhандаа ажаллажа ябаhаар — / Эгээл иимэхэнээр / Эжымни дүрэ / Эльгэ зүрхэндэм үлэнхэй!» [1:16]. «Легко и быстро шагающая, / Честно работу делающая, / Улигеры, загадки рассказывающая, / Свой век в трудах прожившая — / Только такой/ Матери образ / В сердце моем остался!».
Образ матери получил развитие и в балладе «Энэ hүни эжыгээ үзэжэ зүүдэлээб» («Этой ночью мне приснилась мама»). Во сне героиня видит мать как наяву, это состояние передано описанием мельчайших деталей портрета матери, ее усталых глаз, натруженных рук, седых волос: «Энэ hүни эжыгээ үзэжэ зүүдэлээб, / Эжымни тархиием эльбэжэл hууна хэбэртэй. / Энеэбхилhэн нюдэниинь юундэшьеб гунигтай шэнги. / Энэ hүни эжымни зүүдэндэм үзэгдөө. / ...Бүлсылдэhэн hудаhатай бүхэриг ажалша гарынь, / Булайгаар эсэжэ, бүлхын алдаhан нюдэниинь, / Буурал толгойнь ами аминдаа харагдаха юм. / Бүлсылдэhэн hудаhатай бүхэриг гарыень таалаhайб!» [2:4]. «Этой ночью мне приснилась мама, / Как будто мама голову мне гладит. / Улыбчивые глаза почему-то печальны. / Этой ночью мама во сне мне привиделась. / ... Со вздувшимися венами натруженные руки, / Страшно усталые, чуть припухшие глаза, / Седая голова — все по отдельности видится. / Со вздувшимися венами натруженную ее руку поцеловать бы!».
Прошло двадцать лет после смерти матери, за это время ее черты начал терять четкость, и вдруг в этом странном сне она является как живая. Проснувшись, героиня плачет от невозможности продолжить свое свидание с матерью, опять почувствовать прикосновение ее рук: «Уулзажа зүүдэлээд, угаа ехээр мэхэлүүлээд, / Уруугаа харан уйлааб, үхибүүн мэтэ. / Урихан шарайень ухаандаа hэргээжэ ядааб. / Уулзажа зүүдэлхэдээ, угаа элеэр хараалби» [2:4]. «Встретившись только во сне, осталась обманутой, / Упала навзничь и заплакала, как ребенок. / Тщетно пыталась восстановить ее милый облик. / А при встрече во сне ясно же видела».
Героиню мучают сомнения: почему же мать приснилась такой печальной, за что же она так жалела свою дочь, успокаивала и гладила по голове, как в детстве? Если же обратиться к фактам биографии Цырендулмы Дондогой, то ко времени написания этих строк о загадочном сне она уже взяла на воспитание девочку Альбину, в 1976–1977 гг. посвятила ей цикл «Альбина тухай шүлэгүүд» («Стихи об Альбине»). Жизнь поэта наполнена глубоким смыслом: она стала матерью, удочерив прелестное дитя, которое занимает все ее мысли и днем, и ночью: «...Бүрбэгэр жаахан миний хөөхэй Альбина, / Бүрхэнги сэдьхэлыем сэлмээбэ гээшэлши — зальбарнаби, / Тухандаш хүрэтэр амиды ябаhайб гэнэлби, / „Туhалыш заяамни!“ гээд, hанаандаа мүргэнэлби!» [2:5]. «Крохотное милое дитя Альбина, / Пасмурную душу прояснила мне — молюсь, / Чтоб долго я жила, поставила тебя на ноги, / „Помоги мне, заяан!“ говоря, в мыслях молюсь!».
Героиня обращается с мольбой к «заяану». Заян (дзая) в монгольских языках означает: творец, создатель, судьба, рок, земной дух, божество [Бурятско—русский словарь. 1973, с. 254; Краткий монгольско—русский словарь. 1947, с. 102]. У бурят—шаманистов «заяан» — это дух—покровитель. Героиня молит о долгой счастливой жизни для себя, чтобы успеть вырастить дочь до того возраста, когда она сможет сама себя обеспечить, т.е. станет взрослой. Шаманисты поклоняются Заяаша — покровительнице детей, и Зол Заяаша — покровительнице счастья, блага и судьбы людей [3: 53]. Обретя наконец материнское счастье, героиня вновь возврашается мыслями и душой к своей маме. В стихотворении «Эхэдээ» («Матери») слышим тоску осиротевшей дочерней души: «Зободог байгаат үрэгүйдөө гомдожо, / Зонhоо гуйжа намайе үргөөт. / Амин голоороо адли оролдожо, / Аяар хорин зургаа хүргөөт. / Холынгоо орондо хэтэдээ мордобот, / Харюуень намhаа хүлеэнгүйгөөр...» [2:10]. «Вы страдали оттого, что бездетны, / У людей испросив, взяли меня. / Всем сердцем, всей жизнью стараясь, / До двадцати шести лет растили меня. / В нагорный мир навеки вы ушли, / Не дожидаясь от меня ответа...».
Судьба матери мистическим образом повторяется в судьбе дочери. Также будучи бездетной, автор удочеряет Альбину, и, качая ее на руках, вдруг представляет себе эту связь и рождаются такие строки: «Yргэhэн хайрата эжынгээ / Yбдэг, гарые шалаан, / Yйлыень үзүүлдэг байhанаа / Эхэ болоод лэ байхадаа, / Эльгэ зүрхөөрөө ойлгооб даа. / Энээхэн бишыхан / Басагахамни/ Эхэнэр түрэhэн хубидаа / Ээлжээгээ баhал эдлэн, / Эхэ болоходоо мэдэхэ гү?» [2:15,16]. «Как воспитавшей меня дорогой матери / Колени и руки доводя до онемения, / Как же мучила ее тогда, / Лишь сама став матерью / Я сердцем поняла. / Эта маленькая / Моя девочка, / По воле судьбы родившаяся женщиной, / В свой черед испытает это, / Когда станет матерью?».
В этом вопросе — и утверждение, и сомнение, и тревога (ведь она не забывает о том сне, когда встретилась с мамой, которая о чем—то сожалея, с печальной нежностью гладила ее по голове...). Здесь мы видим освоение поэтом русской традиции (Л. Толстой и др.) описания судьбы женщины как самой драматичной судьбы. То, что Цырендулма Дондогой внимательно относилась к своим снам, толковала их, связывая с теми или иными событиями своей жизни, подтверждают, как мы увидели, ее лирические произведения. Но их автобиографизм не уменьшает их эпически—повествовательного начала. В сборнике «Уянгын дэбтэр» («Лирическая тетрадь»), в цикле стихов о любви героиня волею судьбы должна отказаться от любимого, чтобы не разрушать его семью, не оставить детей без отца. Оставшись одна, она видит сон, как дарит ему серебряную трубку. Проснувшись, она молится, считая сон этот вещим, и верит, что снова встретится с любимым.
Образ-символ пути как духовного странствия, выстраданного поэтом, изобилует знаками, связанными с мистикой, с шаманской и буддийской мифо—ритуальной традицией бурят. Незадолго перед родами дочери Альбины поэт видит удивительный сон, оставивший в её душе глубокий отпечаток: «Мүнгэн хутага зүүдэндэм / Мүнгэн хуйтайгаар үзэгдэбэ. / Мүнхэ тэнгэриин бэлэг гээд, / Мүшэдhөө сууряан дуулдаба. / Зүүн тээм тэнгэриин тоонодо — / Зүггүй гоехон угалза. / Yүлэн, Наранhаа толорон, / Yлзы угалза болошонхой. / Һэрихэдэм, хүүхэмни хэбтэбэ, / Һэрюун бэшэ, бүхөөр унтана. / „Басагамни hайнаар хүнгэрхэ“, — / Баярай мэдэрэлдэ абтабаб» [2:26]. «Во сне мне серебряный нож / В серебряных ножнах привиделся. / Это Вечного Неба подарок, — / Эхом со звезд донеслось. / На восточной вышине небес — / Изумительно красивый узор. / Облако, от солнца светясь, / В узор Улзы превратился. / Я проснулась, дочка лежит, / Мирно и крепко спит. / „Доченька легко разродится“, — / Радостное предчувствие мной овладело».
У бурят издавна существовал обычай — при рождении сына отец заказывал для него нож, который тот передавал своему сыну, таким образом, он передавался из поколения в поколение. Нож является хранилищем души мужчины, его жизненной энергии. Нельзя было передавать нож другим лицам. Если по обычаю отец дарил сыну нож, то во сне само Вечное небо одарило им героиню. За этим символическим моментом следует другой — сакральный узор Улзы на небе, вышитый облаком и Солнцем. Улзы — это древний орнамент, символизирующий счастье, благополучие, долголетие. Среди бурят и монголов очень почитаемый и распространенный узор, имеющий много вариантов, из которых самый известный — 10—глазковый узел—плетенка. Улзы изображается в виде клетчатого или криволинейного переплетения в центре украшаемого предмета. Специалисты по орнаментике считают его индийским по происхождению, в буддийском искусстве — это мистическая диаграмма, одно из восьми буддийских жертвоподношений (8 тахил), означающее бесконечный цикл перерождения в мире людей.
Узор Улзы, символизирующий перерождение, а также нож — дар неба во сне, перед самыми родами дочери, успокоил и обрадовал героиню: она поняла, что родится мальчик, и что на склоне лет испытает счастье быть бабушкой. Это пример того, как бурятская поэма 60—80—х гг. ХХ в. культивирует русскую традицию об интуитивном и подсознательном в творческом процессе, традицию, внедренную Ф.М. Достоевским.
Стойкость перед ударами судьбы, вера в мистическую предопределенность страшных бед и несчастий, выпавших на ее долю — одна из тем ее сборника «Энээхэн ногоон дэлхэй дээрэ» («На этой зеленой планете») (2002). Любимая Альбина, которую поэт в стихах называла переродившейся матерью, внезапно умирает. Убитой горем матери лама—астролог составляет гороскоп смерти дочери и сообщает, что в следующем перерождении она будет мужчиной: «Алтан hабадаа» захиhан шинии захяа — / Алдадгүй бүтээгээд, Бурхан багшаяа тахяаб! / Хаана ошожо, хүбүүн боложо түрэhыеш / Хаанаhаа мэдэлтэйб — хэнэй гэртэ ерэhыеш?!" [2:33]. «В „Золотой нити“ данный тобой наказ — / Без упущений выполнив, Будде совершила подношение. / В какой земле ты переродилась мальчиком, / Откуда мне узнать, в чей дом ты пришла?!».
Ничто не кончается со смертью. Круговорот сансары вечен. Поэт всю свою жизнь сверяла с жизнью матери, мать была для нее высочайшим примером стойкости: «Хүгшэрхэ наhандаа нюрганшни сэхэл hаа, / Хүнгөөр ябаhанай тэмдэг гэлсэдэг даа. / Хэмжэхэ аалши, теэд хүнэй ябадалые, / Хэды шэнээн жаргаhые, зобоhые? / Оршолон юртэмсын хамаг зоболон / Оёортонь хүрэтэр амасааш болбол, / Хүндэхэн ашаандань дарагдангүй зааш, / Хүгшэн эжымни мордоол hэн даа!» [2:9]. «Если к старости спина твоя прямая, / Говорят, что это легкой жизни знак. / Разве измеришь человеческий путь, / Сколько был счастлив и сколько страдал? / Бренного мира все страдания / До дна в этой жизни изведав, / Под тяжестью их не согнувшись, / Старая мать ушла в мир иной».
И в лирике, и в поэмах Цырендулмы Дондогой преобладает условно—мистический сюжет встреч, разговоров с духами (заянами), которые есть не только моменты откровений, а знаки культуры, это символы памяти, ее глубинные архетипы, которые делают эти поэтические произведения содержательными, а мастера слова — сверхчутким.
Литература
1.Дондогой Ц. Эхэ тухай поэмэ.- Улаан-Үдэ: Буряадай номой хэблэл, 1966.
2.Дондогой Ц. Энээхэн ногоон дэлхэй дээрэ. — Улаан-Үдэ: Буряад үнэн, 2002.
3.Зомонов М.Д. Бурятский шаманизм. — Улан-Удэ: ИПК ВСГАКИ, 2008.
Фото из архива автора.
